Последняя крепость - Страница 1

К оглавлению

1

Они не возрадовались гибели неприятелей, но дивились только величию их решимости и несокрушимому презрению к смерти такого множества людей.

Иосиф Флавий

…На беспощадный свет своей победы…

Х.Л. Борхес

Бран не услышал начала «Баллады о Нааме» из-за того, что спал. Он был голоден, когда явился в кабак, но последние медяки истратил не на еду, а на выпивку, быстро набрался, залег в углу и не расслышал, как арфист у очага затянул проклятую песню, иначе бы сразу заткнул ему глотку, вбил бы в пасть его поганые зубы. И когда он разлепил глаза, старый козел, дергая струны скрюченными пальцами, выпевал уже проклятые финальные слова:

…И все они были мертвы. Никого не осталось. Так пала Последняя Крепость, Пала Наама!

Вслед за этим в голову арфиста незамедлительно полетела скамейка, пущенная рукой Брана. Арфист, с проворством, приобретенным частым повторением, уклонился, скамья ударилась о стену и сломалась, а на самого Брана навалилось с пяток завсегдатаев, как собаки на медведя. Остальные посетители этой крысьей норы, каких полным-полно было в портовых кварталах блистательной Столицы, подобрались поближе поглазеть, чем кончится заваруха, и выдвигая разнообразные предположения насчет того, чего это мирно надиравшийся северянин, судя по выправке — из бывших федератов, вдруг взбесился.

— Пустите, сволочи! — орал тот, выбираясь из общей свалки и стряхивая с себя наиболее упрямых. — Задушу поганца! Он мне будет про Нааму… как будто он там был… как будто кто из вас видел… «Пала Последняя Крепость…» Убью!

Жуткое лицо воздвиглось перед Браном. В полумраке изжелта-бледное, худое, оно казалось зримым воплощением всех кошмаров, мучивших его эти десять лет. Левая половина, от верхней губы до виска, была рассечена глубоким застарелым шрамом. Из-за этого левый глаз, чудом не вытекший, почти не открывался, и с лица глядели словно бы два разных человека. Правый глаз, огромный, черный, точно колодец ночью или пещера, уводящая в преисподнюю, сверлил неотступно, проникая в мозг, левый, узкий как щель, злобно усмехался.

— А ты там был? — тихо, сипло и очень вкрадчиво спросило лицо. — Ты был под Наамой? Осаждал ее?

— Да! — подхватили хором остальные. — Сам-то был? Штурмовал Последнюю Крепость?

Брану наконец удалось стряхнуть с себя противников. Он стоял, раскачиваясь, большой, тяжелый, выше всех в этой лачуге, и короткий меч — оружие, предписанное федератам, — казался бы игрушкой в его руках, может быть, поэтому он не стал его доставать.

— Не осаждал, — сказал он. — И не штурмовал. Нет. Но я там был. Я, Бран из Лоэрга, сотник федератов Северной провинции, был под Наамой в тот день, когда ворота открылись.

— И что ты тогда лезешь? Скажешь, что это не правда? И Последняя Крепость не пала? Империя не покорила Восточную провинцию?

— Правда? — Бран сплюнул на пол. Вся пьянь вокруг продолжала гомонить, но он искал взглядом лицо. И не находил. В своем опьянении он не был уверен, что это был человек, а не ночной демон, пришедший напомнить ему… как будто он забыл! Как будто он мог забыть… Сколько бы он ни твердил себе, что виной всему морской переход, за которым последовал бросок через пустыню, раскаленное солнце, жара, к которой он не привык… Да, жара… и стервятники. — Чем хвастаемся, славное воинство? Чем похваляемся? Вся армия империи не могла взять одну крепостишку в горах. Горстка людей с женами и детьми… самые злобные и страшные враги империи, сказали нам, когда вызвали с северных границ, потому что войска стягивали со всех провинций… и тащили под стены Наамы катапульты и баллисты, строили насыпи и возводили осадные башни… а мы, дураки, тем временем перлись маршем через всю империю… — Он уже не мог остановиться, хотя знал, что сейчас будет, потому что так бывало всегда. Но если уж он начинал говорить о том, что вышвырнуло его из рядов лучшей армии в мире, о том, что заставляло его кидаться в драку, доходящую до смертоубийства, при слове «Наама» и пить целыми днями, чтобы ночью не видеть снов, — он должен был говорить до конца. То, что с ним произошло, объяснению не поддавалось. Он не был уже неопытным новобранцем, повидал множество сражений, оставлявших за собой горы трупов, — не чета ничтожному гарнизону Наамы, слышал хрипение смертельно раненных и вопли казнимых. Но мертвая тишина Наамы оказалась сильнее. — И все равно не могли победить. Мы подошли к Нааме как раз в тот день, когда ворота крепости оказались открыты. Командующий Аммон ожидал ловушки, и нас послали вперед. С чего бы нас, федератов, беречь? И мы были первыми, кто увидел… Они были мертвы, все, как в твоей песне, сволочь старая, отравили своих детей и перебили друг друга. Но не потому, что, как в песне поется, «испугались имперской карающей длани». Я их видел, вы, подонки, видел их лица. Они и в смерти смеялись. Над нами смеялись… И оставили закрома нараспашку. У них было полно зерна… и воды в колодцах. Аммон решил, что все отравлено, и велел рабам пробовать припасы и воду. Но они не снизошли до того, чтобы травить нас. Боги, как они презирали нас, как они нас презирали… — Бран уже слышал привычные уху смешки, гыканье, и ругань и, подняв кулаки, заорал, перекрывая все: — И правильно делали! Потому что мы — рабы! Последние свободные люди умерли в Последней Крепости! И вся империя, как бы кто в ней ни назывался, — рабы! И я тоже! Но я не хочу быть рабом у рабов! Клянусь, если бы хоть один человек из Наамы остался жив, я бы поцеловал ему ноги и стал его рабом!

1